Параболой гневно пробит потолок
Газета "Вечерний Нью-Йорк", апрель 2001 http://www.vechny.com/index.htm
Их свищут метели.
Их пленумы судят.
Но есть Прометеи.
И пленных не будет.
Андрей Вознесенский.
"Русские поэты",1957
Живу как будто по второму кругу. Мои шестидесятые остались в круге первом.
Там была Поэзия. Молодые поэты были тогда провидцами. Они вывели поэзию на
площадь. В Харькове, где площадь была рядом с "Поэзией" - первым
в СССР специализированным магазином-клубом, продававшим стихи ( нет, не стихи,
но книги со стихами), Евтушенко читал их с крыльца магазина, а когда охрип
- из окна дома, в котором магазин, ему на веревке спустили термос с горячим
молоком. Теперь, в Америке, я часто вижу Евтушенко и тех, кто лидерами был
моих шестидесятых: Аксенова, хоть он и не поэт, но в той же был когорте, и
от Хрущева ему досталось в тот же день, что и Вознесенскому. Аксенов рядом,
в Вашингтоне. А в Бостоне - Наум Коржавин. И вот теперь, не первый раз на
памяти моей, в Нью-Йорке появился Вознесенский…
Он прилетел сюда как председатель жюри международного кинофестиваля "Кинотавр"
в Нью-Йорке" (15-20 апреля 2001г.) и пробыл всего несколько дней, не
встретившись на этот раз с теми, кто его почитает как Поэта. Я нашел его по
телефону в том самом нью-йоркском аэропорту, про который он тридцать лет назад,
в "Треугольной груше", писал (почитаем поэта!):
Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот -
Аэропорт!
- Когда же вы к нам снова, Андрей Андреевич?
- Через два месяца, думаю…
Как давно не встречался я с Андреем Андреевичем! В мой город он приезжал выступать
со стихами молодым, но уже очень известным поэтом. Невозможно было достать
его книги, но стихи мы уже знали - вырезали из журналов.
- Андрей Андреевич, помните то время? - спросил я его год назад после вечера
в каком-то убогом зале на n-ом Брайтоне. - Дворец Строителей переполнен, а
народ все прибывает и прибывает! Решили организовать трансляцию в фойе. Техника
была не хуже, чем эта на Брайтоне, где еще и духота, акустика никакая, микрофон
хуже некуда! Стыдно!
Андрей Андреевич сдержанно улыбается.
Тридцать пять лет тому назад я пришел к Андрею Вознесенскому за кулисы харьковского
Дворца Строителей, чтобы получить автограф на "самопальной" его
книге. Иметь такую книгу даже в те годы, когда была "оттепель",
которая, правда, шла уже на убыль, было все же не так опасно для владельца,
как для Андрея - хрущевский ор, но все же… А был я не только владельцем книжки,
но и ее тайным изготовителем. Как передовой комсомолец, под предлогом овладения
смежной профессией - работника пишущей машинки системы "Москва",
я задерживался после работы в проектном институте, и оглядываясь на дверь,
перепечатывал стихи из книжек Вознесенского "Мозаика" и "Парабола",
взятых взаймы. ("Жизнь взаймы" - это Ремарк. А стихи взаймы?). Для
тех, к о м у нужно, как потом выяснилось, никакой тайны, конечно, не было:
образцы шрифтов всех машинок были, г д е нужно, на учете. Кроме того, было
замечено, что слишком быстро тают отдельские запасы копирки, которую после
употребления приходилось для конспирации уничтожать…
Наконец, 3 экземпляра книги было отпечатано. Теперь оставалось ее переплести
и, чтобы она выглядела как настоящая, нужно было дать в ней портрет Андрея
Андреевича. После длительных безуспешных поисков фотографии Вознесенского
пришлось в конце концов поместить в книге дружеский шарж на него известного
художника-карикатуриста Иосифа Игина из его совместно с Михаилом Светловым
написанной книги пародий "Музей друзей". Андрей Андреевич был изображен
в виде мозаики, выложенной из треугольных осколков с частями его профиля.
Этот рисунок был репродуцирован и размножен на только что появившемся в те
годы чуде техники -аппарате ЭРА Так начиналась для нас ЭРА Вознесенского…
Вот с этой книжкой я и пришел тогда к нему за кулисы Дворца строителей. Он,
и вправду, выглядел просто Андрюшей. ("Андрюшины стихи" - так было
написано в тетрадке у Пастернака). Мы поговорили тогда немного о поэзии, о
поэтах, об этой "самиздатовской" книге. Но вскоре вихрь местной
литературной богемы унес его куда-то…
- Андрей Андреевич, помните ли вы Харьков, эту встречу, эту книгу?
Сколько было с тех пор встреч, расставаний, расстояний… Но он помнит.
- Мне запомнился как раз игинский шарж, потому что я тогда увидел его впервые.
Бог мой, сколько же за мою жизнь нарисовано на меня шаржей, сколько написано
пародий! Вот эта, кажется, Лифшица:
Я - воз не сенский, не сена воз.
Я Вознесенский, возник из звезд.
- А вы обижаетесь на пародии? Нет? Тогда у меня есть для вас сюрприз. Но сначала
скажите: ваша первая книжка, почти миниатюрного формата, помнится, серовато-бежевого
цвета, была издана в 1960 году во Владимире. Это была "Мозаика".
В этом же году в Москве вышла "Парабола". Через два года вышла ваша
знаменитая "Треугольная груша". Что значили эти "геометрические"
названия?
- Я все же архитектор по образованию, - улыбается Вознесенский, - и в то время
это проявилось, возможно, таким "математическим" образом. Позже
стихи проросли видеомами, кругометами, и эти "изобразительные" стихи
стали как бы вторым полюсом моего творчества.
Как известно из все той же геометрии, два равнозначных полюса имеет эллипс,
который в жизни мы называем просто овал. Стихи поэта Павла Когана, автора
известной песни "Бригантина поднимает паруса" , об овале
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал,
Наум Коржавин взял эпиграфом к стихотворению, в котором возразил Когану:
Но все углы и все печали
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал.
"Мозаика" с ее поэмой "Мастера" показывала приверженность
молодого поэта и архитектора к современной живописи, любимому художнику А.Вознесенского
П.Филонову. Его "Парабола" была сродни коржавинскому овалу, но уж
во всяком случае никак не напоминала "страдания молодого Вертера"
- сладкоголосого тенора Титта Руффо, автора "Параболы моей жизни".
- Порой поэзию принимали за ее прикладную роль - политику, - говорит А. Вознесенский.
-В то время поэтические подмостки были единственным публичным тысячетиражным
местом, не проверяемым цензурой, в отличие от газет, лекций, театра, где требовался
разрешающий штампик. Конечно, если поэт слишком переступал запрет, назавтра
ему вечер запрещали.
Случалось мне бывать на этих вечерах в Москве. А в Лужниках, где собиралось
по 15 тысяч и конная милиция порядок соблюдала, единым вздохом зал поэту отвечал.
Когда год назад Вознесенский выступал на Брайтоне, конной милиции, естественно,
не было. Но у собравшихся трех сотен человек слеза в глазах предательски блестела.
Вознесенский читал свои новые стихи:
Нам предзакатный ад загадан.
Мат оскверняет нам уста.
Повторим тайно, вслед за Гайдном
последние семь слов Христа…
Он больше не сказал ни звука.
Его посредник - Красота.
Душа по имени Разлука -
последнее из слов Христа.
И старые. "Осень в Сигулде", написанную еще в 1961-ом, как и тогда,
в Харькове, он читал на память, а публика беззвучно шевелила за ним губами:
"…о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была…
"Андрей Вознесенский" - будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной -
"Андрюшкой"
Своим веселым напором, своей безоглядной смелостью и в поэтическом эксперименте,
и в жизни он напоминал молодого Маяковского, но сам боготворит Пастернака.
Пастернак говорил, что, назначив Маяковского лучшим поэтом современности,
вождь убил любовь публики к нему. И в былые времена царь поэзией не интересовался,
но он ощущал власть поэта над умами, а потому боялся и ревновал. Вознесенский
считает, что тему "Поэт и царь", начавшуюся с Пушкина, именно Борис
Леонидович и закрыл. "Я всегда воспринимал встречи с ним, как встречи
с отсветом Бога, присутствующим в нем. Жил он окнами на храм. В нем присутствие
это было в максимальном для человека подобии… Ныне, вглядываясь в итог столетия,
мы по наивной шкале мер и весов ищем альтернативу Сталину - Троцкий? Бухарин?
Рыков? Увы, это все шахматные фигуры той же доски. Духовной альтернативой
тирании стал Пастернак. ХХ век выбрал его для решения известного русского
противостояния - Поэт и Царь, Власть и Дух, воплотившийся в одиночке. Тиран
с его мистическим суеверием это понимал, не трогал поэта. О жизни и смерти,
то есть о Боге, пытался говорить по телефону поэт с тираном… Даже инициалы
его "Б.П." говорили о его беспартийности".
Сам Вознесенский однажды "приблизился к вождю" - Хрущеву, и это
навек отбило у него желание бывать в "кругах"…
- Хорошо известно, как относился ко мне Хрущев, но я давно его простил. У
меня есть сенсационная пленка с записью Никиты Сергеевича, где он орет на
меня благим матом. До сих пор о существовании этой пленки ничего не было известно,
ее недавно обнаружили в Пензе. Это голос, который привел в шок Васю Аксенова,
и меня тоже. Как мы с ним выдержали, я не знаю. Он орал на меня 20 минут.
За ним стояли ракеты и лагеря. Все это было страшно, но я и тогда оставался
самим собой, а сейчас - тем более. Но есть случаи менее известные. В свое
время в Линкольн-центре был объявлен мой вечер. Билеты были проданы, но так
случилось, что мне нужно было еще до этого вечера на несколько дней уехать
из Нью-Йорка в Россию, а потом вернуться. Когда я приехал в Москву, все дороги
в Америку оказались для меня перекрытыми. Союз писателей отменил этот вечер
и врал, что я то ли заболел, то ли еще что-то. Я возмутился и написал письмо
в "Правду", наивно считая, что его напечатают. В письме я писал,
что все вокруг ложь, ложь, ложь… "Нью-Йорк таймс", "Ле Монд"
и другие газеты за границей напечатали это письмо, и началось такое, что было
похуже, чем с Хрущевым. Я поехал в Новосибирск, а там меня выселили из гостиницы
как американского шпиона, ну и еще много всего такого… В "Литературной
газете" поместили открытое письмо некоего якобы американца, в котором
я тоже клеймился как агент ЦРУ или ФБР, точно не помню, и что я - последователь
Аллилуевой, что ЦРУ мне подкладывает женщин. Это мне было особенно обидно
(смеется), поскольку, оказывается, это были не просто красивые женщины, которым
я нравился. Письмо заканчивалось словами о том, что автор боится подписать
свое имя, так как в Америке, в отличие от Советского Союза, свободы слова
нет. Когда я позже приехал в Америку, выяснилось, что это письмо было напечатано
сначала здесь, в какой-то коммунистической газете, названия которой я не помню,
но заготовлено было в Москве. Так что кампания была хорошо организована…
- Андрей Андреевич, вы не были в Америке почти полтора года. Как Америка встретила
вас в этот раз?
- Когда я впервые приехал в Америку, она была для меня, как для Колумба -
полное открытие, и прежде всего, самого себя. Моя по-настоящему первая книга
"Треугольная груша" была спровоцирована Америкой. Это был и культурный
шок, и политический, и какой угодно. И вся моя жизнь сложилась потом в зависимости
от этого. И это было окно свободы. Когда меня, например, куда-то не пускали,
Дж.Кеннеди слал телеграмму, и вопрос решался. Так что Америка иногда и спасала.
Со многими известными американскими поэтами меня связывает настоящая дружба.
Жаль, что уже нет Аллена Гинсберга, и с его уходом Америка очень много потеряла.
Это великий поэт нашего времени, современный Уолт Уитмен. Мы всегда выступали
с ним вместе и, как сейчас говорят, "тусовались", однажды он даже
приезжал в Россию. За то время, что я не был в Америке, в моей жизни, конечно,
произошло много событий. Почти все они связаны с новыми стихами. Новые стихи
я недавно читал на встрече в Калининграде и в Дельфах, на Международном дне
поэзии.
Четыре новые книги издано за последнее время Вознесенским, в том числе совсем
новая: "Девочка с пирсингом". Из стихотворения "Теряю голос",
которым она начинается:
Жест бессловесный,
Ничтожный мой крик
Слышат не уши.
У кого есть они - напрямик
Слушают души.
Пятитомное собрание сочинений с предисловием Эрнста Неизвестного переросло
в шеститомное, и вышли первые два тома. Книга прозы.
Только что газета "Аргументы и факты" напечатала его поэму о джазе.
- Говорят, что поэзию сейчас не читают, но тем не менее этих книг в продаже
уже нет, серьезные книги вообще купить трудно. Самая популярная радикальная
и немного эротическая газета "Московский комсомолец", например,
напечатала все мои поэмы.
Я рад, что здесь, в эмигрантской среде остался вкус к поэзии. Многие люди
привезли книги с собой, и среди них и мои. В Чикаго одна женщина рассказала
интересную историю после того, как я прочел стихотворение "Гетто в озере".
В нем речь идет о том, что случилось недалеко от Львова. Во время войны фашисты
на еврейском кладбище устроили гетто, а впоследствии, после войны, это место
было затоплено, образовалось озеро, на котором удят рыбу и спокойно катаются
на лодках…"Я училась в Ленинграде, - рассказала эта женщина,- в Медицинском
институте, и там Александр Розенбаум устраивал капустник. Он прочитал эти
стихи, после чего закрыли и капустник, и Розенбаума". Книгу, в которой
было это стихотворение, иллюстрировал Марк Шагал…
…Лет двенадцать назад жизнь забросила меня в Витебск. В выпавшее воскресенье
решил посмотреть на дом, где жил Марк Шагал. Но как найти его? Зашел в музей
изобразительного искусства, полистал путеводитель по достопримечательностям
города, спросил в книжном магазине краеведческие книги - нигде ни словом не
был упомянут Шагал. Но одна из продавщиц, видимо, интеллектуалка, сказала:
"Васильки Шагала" - это про него? Но это, кажется, стихи Вознесенского…
Я думала, это он, Вознесенский, родился в Витебске…"
Вот так в нашем сознании связались Вознесенский и Шагал. Деньги, выделенные
на празднование столетия со дня рождения художника, были истрачены на строительство
колоссальной открытой эстрады, бесполезной в Витебске. Поэтому пришлось тут
же заполнить ее международным фестивалем эстрадной песни "Славянский
базар". Базар в Белоруссии, базар в России…
- Андрей Андреевич, в России базар?
- Сейчас в России идет интересный процесс: что-то жуткое творится и на улицах,
и в жизни, но в то же время в искусстве -определенный подъем. Обычно считают,
что, когда пушки говорят, музы молчат. Но мы живем в парадоксальное время,
когда музы просто кричат, хотя и в Чечне пушки говорят, и на улицах стреляют,
и киллеры повсюду бегают. Но это время какого-то нервного напряжения, поэтому
хочется там жить и получать кайф, черный кайф. Во всяком случае, мне пишется
хорошо, я никогда так много и так напряженно не писал. Базар в России, но
не только славянский, а и славяно-чеченский, славяно-башкирский, славяно-еврейский…
Несколько лет назад в "Ответе на записку" Андрей Андреевич сказал:
Все пишут - я перестаю.
О Сталине, Высоцком, о Байкале,
Гребенщикове и Шагале
писал, когда не разрешали.
Я не хочу "попасть в струю".
Не беспокойтесь, Андрей Андреевич! Струя иссякла быстро, можно смело писать
о Шагале снова. Но уже не забудутся "Васильки Шагала":
Милый, вот что вы действительно любите!
С Витебска ими раним и любим.
Дикорастущие сорные тюбики
с дьявольски выдавленным голубым!..
Выйдешь ли вечером - будто захварываешь,
во поле угличские зрачки.
Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,
все васильки, все васильки…
"Ах., Марк Захарович, Марк Захаров…", и я осекся. Я вспомнил, как
достали мне билет к Марку Захарову в "Ленком" на "Юнону и Авось"
Вознесенского. Наутро был уже в Москве, а вечером - старинная история любви
русского путешественника и молодой американской красавицы испанки Кончитты.
Так почему же так брал за душу этот феерический спектакль? Почти через год
я задал Марку Анатольевичу Захарову этот вопрос. Он ответил: "Почему
нас волнует обыкновенная история любви Ромео и Джульетты? Потому, что она
рассказана Поэтом. Поэтом, но современным, рассказана и история Резанова и
Кончитты".
- В свое время Спилберг собирался снять фильм по моей "Юноне". Но
у него русская сторона проекта потребовала немыслимые даже для Америки деньги.
А Захаров предложил написать что-то вроде продолжения "Юноны", есть
согласие и композитора Рыбникова, дело за мной. А у меня из-за стихов нет
времени…Вот сейчас улетаю сразу же после "Кинотавра".
- Но "вашим" театром, Андрей Андреевич, была все же "Таганка",
которую вы назвали "антитюрьмой"…
- В одной из своих книг я рассказывал, что моим "Антимирам" было
суждено стать первым спектаклем, поставленным на таганской сцене. В них Высоцкий
впервые в жизни вышел на сцену с гитарой. Каждый сотый спектакль играли особо.
Мы с актерами писали новые тексты, турандотствовали после спектакля, я читал
со сцены новые стихи -там впервые были прочитаны "Стыд", "Оптимистический
реквием по Владимиру Высоцкому", кстати, и "Васильки Шагала".
Потом готовился спектакль "Кузькин", который запретили. Потом "Берегите
ваши лица" - он начинался кругометом - заклинанием: "тьма - тьма
- тьмать - мать". Партийные временщики искали, где же в нем крамола…
"Лица" прошли три раза, и их тоже запретили, а Любимов был отстранен
от работы. После отъезда Юрия Петровича я перестал бывать на "Таганке".
-Андрей Андреевич, вы начали печататься в 1958 году. А уже в 1959 -м в Харькове
на вас появилась первая пародия неизвестного автора. Как недавно выяснилось,
это была известный литератор Эсфирь Паперная, которая еще с двумя филологами
написала легендарный сборник пародий "Парнас дыбом". Его авторы
долго оставались анонимными. Вот эту первую на вас пародию я и хочу вам подарить.
А еще я хочу попросить вас подписать вашу книгу "Треугольная груша"
издания 1962 года, на которой уже есть ваш автограф, сделанный тридцать лет
назад.
Тридцать лет назад мы оба были молодыми и "чушь прекрасную несли".
Но поэту нельзя стареть, он остается в нашей памяти таким , каким его однажды
полюбили. Девиз Вознесенского - слова Бориса Пастернака: "Мне хочется
дойти до самой сути". И он идет.
- Алло, уже объявлена посадка. До свиданья, я улетаю.
И он летит.
Виталий Орлов